Статья эксперта Школы философа Ивана Микиртумова "Политика и мораль: достоинство, бесстыдство и власть" впервые была опубликована в издании Republic. Мы перепечатываем ее без исправлений и сокращений, чтобы выпускники Школы смогли прочесть ее в рамках подготовки к грядущему семинару "Этика новая и старая".

В диалоге Платона «Государство» затравкой сюжета является утверждение, согласно которому справедливо то, что установлено властвующими. Было бы легко спорить с этим утверждением, располагая системой моральных норм, санкционированных божеством, обоснованных научной теорией или хотя бы данными опыта. Но в истории человечества моральная гегемония всегда исходила именно от политической власти, и, хотя лидерство в этом отношении удерживают тоталитарные режимы, либерализм, демократия и гуманность учреждались в ходе суровой социальной борьбы, гражданских войн и революционного террора. 

Когда последним основанием морали оказывается воля победителя, это называется мораль сильного. Но содержание понятия о справедливости не всегда находится в центре политики. Более того, чаще всего противоборствующие стороны имеют одни и те же представления о том, кто достоин власти, и сводятся они к тому, что достоин ее сильнейший. Это уже право сильного. 

Моральное основание борьбы дискриминированных классов и групп за эмансипацию, т. е. обретение полноты прав и свобод, состоит в отрицании справедливости привилегий правящих и подавления подчиненных, из которого вытекает моральный долг изменения этого порочного порядка. Мораль сильного и право сильного при этом не отвергаются, и, чтобы воспользоваться ими, угнетенные массы обращаются к топорам, вилам, гильотине и прочим инструментам революционной законности. 

Содержание справедливости состоит, таким образом, из частей этической и политической. Первая отражает представления о человеке как таковом, о разновидностях людей и о том, как, сообразно с их природой, с ними необходимо обращаться. Вторая часть обосновывает, почему будет справедливым воплощение того или иного устройства общества, описанного в первой части. Здесь тоже присутствует учение о человеке, раскрывающее связь власти, моральности и разума.

Одна из теорий, показывающих эту связь, гласит, что те, кто сумел захватить и удержать власть, – лучшие и мудрейшие. Другая указывает, что властвующие кажутся такими, пока их не насадили на вилы, и что поэтому обладание властью ничего толком о человеке сказать не может, а начинать нужно с другого конца, т. е. искать лучших людей общества и ставить их властителями. Третья теория смеется над этим проектом: мол, кто и как будет искать, и кто «поставит»? Нужно, говорят здесь, чтобы действовал демократический механизм, который возвышал бы лучших. Четвертая теория возражает, что механизма такого нет и быть не может, ибо массы алчны и глупы и властителей выберут подобных себе. Нет, лучше, когда все государство находится в руках избранных семейств, одно из которых правит наследственно. Пятая теория совмещает демократию с царской властью, шестая придумывает, как усовершенствовать одну только демократию, и т. д. При всех вариантах мораль сильного и право сильного остаются неизменными, меняется только его индивидуальная или групповая персона. 

Иметь достоинство

В сражениях за эмансипацию надежно и издревле дискриминированного большинства – простолюдинов – о переопределении справедливости можно было не беспокоиться: люди, чувствующие эксплуатацию хребтом, не нуждаются в богатых аргументах. Гораздо труднее решиться на борьбу, т. е. на реализацию этического проекта. Она начинается тогда, когда риски и издержки кажутся меньшими, нежели ожидаемые блага. Люди втягиваются постепенно, ведомые немногими лидерами, роль которых состоит прежде всего в распространении новых стандартов достоинства и чести. Под достоинством мы понимаем норму того, как к нам должны относиться другие, а под честью – нашу способность заставить их относиться к нам соответствующим образом, т. е. уважать наше достоинство. 

Но в чем состоит достоинство? Оно определяется временем, местом, сообществом, статусом человека, его чертами. При традиционном укладе старых режимов простолюдин-мужчина низкого звания почти вовсе лишен достоинства. «Почти» означает, что есть люди и пониже – также простолюдины, но женщины, дети, старики, «инородцы» и «иноверцы», сирые и убогие, которых можно презирать, подчинять, эксплуатировать и т. д. Под такого рода отношения при моем движении вверх по социальной лестнице подпадает все больше людей, и мое достоинство находится в прямой зависимости от объема владения и пользования другими. 

Во всегда неясной оценке соотношения возможных издержек и благ от моего бунта против несправедливого порядка стремление обладать достоинством или защитить его играет иногда решающую роль. Возможно даже не «иногда», а «всегда» – судить об этом нелегко, ибо здесь мы попадаем в сферу трудно измеримых аффектов. Поэтому, хотя о достоинстве говорит всякий бунтарь, три сотни лет борьбы за эмансипацию простолюдина для одной седьмой части человечества увенчались успехом скорее чудесным образом, нежели закономерным.

Элементы эксплуатации сохраняются как внутри развитых обществ, так и в их отношениях с «третьим миром», но ее степень и масштабы уменьшились радикально, паразитизм высших на низших уступил место симбиозу, игре с положительной суммой. Более того, в странах-лидерах современного мира сложился уникальный порядок, в котором главным условием прогресса, т. е. приращения знаний, богатств и социальной эффективности, является большинство, состоящее из свободных граждан, достоинство и честь которых хорошо защищены. 

Как купить долю нелегитимной власти

Исторический путь свободы полон уникальными стечениями обстоятельств, и это делает границу между частями человечества «развитой» и «не очень» почти непреодолимой. Причины здесь чисто политические: эмансипация большинства прямо противоречит интересу правящих меньшинств «третьих стран», господство которых основывается на бесправии, несвободе и бедности. Конечно, на словах цели прогресса нельзя не заявлять, поэтому все и всяческие права и свободы провозглашаются, а потом имитируются. Люди оказываются в двусмысленном положении, ибо зовутся гражданами государства – институции, призванной созидать общее благо, – а являются принуждаемыми силой подданными нелегитимного меньшинства.

Если бы такое политическое образование прямо назвало себя диктатурой, двусмысленность исчезла бы, а на ее месте возник вызов притязаниям людей на гражданское достоинство. Отвечать на него, т. е. объяснять, почему ты терпишь свое бесправие и свою несвободу, пришлось бы так или иначе каждому, и это делает откровенность диктатуры неудобной – люди теряют лицо, им стыдно признаваться в бессилии, трусости, невежестве. Двусмысленность же в этой ситуации позволяет наиболее сообразительным свое достоинство продать.

Сделка заключается с властью. Предметом мены с ее стороны выступает предоставляемая мне возможность так или иначе эксплуатировать других людей. Это несет мне не только материальные выгоды: люди, подавляемые мною и с моим участием, не зададут мне вопрос о моем достоинстве, ибо по отношению ко мне они ничтожны. Совершив сделку, я становлюсь агентом власти и в тот же момент ее пропагандистом. Теперь я сам заинтересован в риторической имитации демократического и правового порядка. Он спасает мое лицо перед теми, кого я мог бы устыдиться (если такие люди еще остались), и обеспечивает широкую диффузию лжи, ее легитимацию, подталкивающую все больше и больше людей к сделкам по продаже достоинства, читай – совести. В этом моральном секторе экономики каждый стоит столько, сколько урона, унижения и бесчестия он способен принести другим. Так начинается разгул бесстыдства.

Бесстыдство относительное и абсолютное

«Стыд – в глазах», – говорит греческая поговорка. Бесстыдник для нас – это тот, кто не скрывает в своих словах и поступках устремлений с нашей точки зрения низменных, недостойных и бесчестных. Такой человек пренебрегает нашими мнениями о нем и вообще нашими ценностями, он нас не стыдится, ибо нас презирает, но стыдится кого-то другого, кого уважает. Ценности групп различны: то, что бесстыдство для нас, нормально для других, то, что бесстыдно вчера, перестает быть таковым сегодня, и наоборот. Борьба с враждебной системой морали включает в себя и бесстыдное относительно нее поведение, а также практики цинизма как последовательного и систематического размывания нормативного. 

Бывают, однако, люди, для которых безразлично любое мнение о них. Такие бесстыдники делятся на два вида. Первые органически равнодушны к признанию и одобрению со стороны окружающих, вторые же – психопаты-социопаты, которые людей ненавидят, получают удовольствие от того, что идут им наперекор, вредят и пакостят. Такие антропологические типы можно встретить по обе стороны ценностного конфликта, они есть и во власти, в лагере ее противников, а также в любой из разнообразных групп, но не потому, что какие-либо ценности вообще могут их привлечь. Психопат-социопат оказываются где-либо случайно и мимикрирует, движимый своим стремлением возвыситься над окружающими и вредить им. Нельзя быть бесстыдником одновременно в абсолютном и в относительном смысле, поэтому борцы за новую этику напрасно сделали из Трампа пугало и в то же время мишень. Он относится к бесстыдникам абсолютным, а потому безотказно радует тех, кому нравится, и неуязвим для тех, кому не нравится. 

Для ситуации торговли достоинством характерен разгул как раз относительного бесстыдства. Почему именно разгул? Потому что некий ближний, еще вчера воспринимавшийся тобой как равный, как связанный с тобой общечеловеческим, национальным или групповым братством, сегодня вдруг становится агентом власти и не скрывает своих планов на тебе паразитировать. «Не стыдно сидеть у меня на шее?» – интересуешься ты и получаешь в ответ: «Каждый сам кует свое счастье, не был бы ты дураком, сидел бы на моей шее». Россияне из партии «86%», кстати, с этим совершенно согласны.

Меланхолия неисправимой ошибки

Советская власть была особым случаем и до полноценного диффузного цинизма не дошла, потому что пала жертвой другого порока. Имитацию прав и свобод производили формально, врали скучно и всегда одно и то же, правом сильного пользовались без артистизма и огонька, в общем, пренебрегали последним оправданием бессмысленного существования – эстетикой. Причиной ее забвения была атмосфера меланхолии обреченности, вызывающей сегодня даже ностальгию. Обреченность же указывала на какую-то фатальную и неисправимую ошибку, которая внешне проявилась, в итоге, в неспособности СССР стать Китаем и организованно перейти от «развитого социализма» хоть к какому-нибудь капитализму, т. е. выжить. Проскользнула эта ошибка при рождении советского дискурса социального знания и коммуникации.

Чувства здесь, чтобы стать надежно управляемыми изнутри и извне, должны быть подавлены и замещены нормированной чувствительностью – жесткой системой аффективно искаженных понятий. Социальное знание тоталитаризма подобно минному полю, и, чтобы чувствовать себя спокойнее, его понятия и их сцепления в мысли необходимо окрасить ценностно и аффективно. Выразимая в них картина мира становится поэтому нормативной. Сразу понятно, что мир таков, каким власть предписывает ему быть, – это следует из нормативной приемлемости одних слов и неприемлемости других.

Нормируются и эмоции, которые должны в связи с ними переживаться, так что понятия и мысли правильные вызывают и радость, и любовь. Все это разрастается в аффект коллективной ревности к альтернативному знанию, чувствованию и моральной оценке. Почему какие-то вообще мысли приходят не в мою голову, ускользают от моего контроля, как они смеют меня игнорировать! А ведь всякая альтернатива может заразить мое мышление, проникнуть в слова и погубить теперь уже мое тело.

Действия, которые совершают в подобном аффекте, всегда и только иррациональны. Например, понятное стремление взять верх над политическими противниками превращается в жесточайший массовый террор, и столь же понятное стремление опекать и поддерживать лояльные группы становится гиперконтролем. Здесь враги и друзья рассматриваются как навсегда определенные идентичности, так что никакое действие в отношение них не меняет их свойств, они не перестают вызывать тревогу. Мертвым врагом никогда не лишне еще раз выстрелить из пушки, а живого друга не мешает приковать к трубе еще одной парой наручников.

В аффективно модулированных простых, в общем, понятиях врага и друга, победы и поражения, государства и общества, блага и зла рациональность и целесообразность отодвинуты далеко назад. На первом плане зудящие места. Это вечная тревога, вызываемая содержанием социальных понятий, которые неотделимы от ставших внутренне необходимыми форм их переживания. Чувства замещены чувствительностью, моральные ценности – ханжеством. Все силы духа уходят на «расчесывание» зудящих мест. Оно осуществляется коллективно – централизованно, иерархично, снизу доверху, эти практики забирают внимание элит и простолюдинов, обрастают нюансами, предполагают угадывания, подыгрывания, диссонансы и консонансы.

Передовица «Правды», сообщение ТАСС, доклад партийного функционера, реплика иностранного политика, цитата из иностранной прессы, приветственная телеграмма Чаушеску, диссертация о принципах научного коммунизма, роман Юрия Бондарева, – все открывается для внимательной выверки мыслей, акцентов, намеков, аффектов. Конечно, дефицит масла и гречки, каких-то телевизоров, джинсов, сапог, вместе с тысячью иных проблем, которыми недосуг было заняться, при первой же возможности отправили советский коммунизм под откос. Очевидная вина его состояла в том, что до жизнеспособного тоталитаризма он в своей ревнивой чувствительности на месте прагматичной рациональности просто недотянул и, к тому же, свихнув сам себе инструменты разума, лишился способности критического анализа. 

Унаследованная россиянами меланхолия не дает притязаниям на справедливость, достоинство, права и свободы стать общепризнанными и взаимно признанными. Примечательно, что в обстановке их низкой интенсивности не может должным образом состояться и разгул бесстыдства: россияне ничего хорошего не ждут друг от друга, а потому не имеют поводов для сильных разочарований. Остается любоваться парадом психопатов-социопатов.

Битвы новой этики ведутся в условиях, когда государство переучреждено, усмирено, нейтрализовано и правовыми средствами вполне успешно отстаивает разнообразные права и свободы. Конфликт теперь возникает не с государством, а между меньшинствами или же между меньшинствами и большинством. И целями сторон являются не столько влияние в государстве и на него, сколько непосредственное влияние друг на друга. Ниспровергнут должен быть старый порядок в головах конкретных людей, для чего используются убеждение и моральное давление – в роли мягкой силы.

Это протестантское по своей форме усердие обращено на ближнего, и я – ближний – раздражен и возмущен, мне приходится отвечать, именно потому, что вопросы и требования исходят не от отчужденных институтов, которые можно гордо проигнорировать, но от людей, подобных мне. Чтобы дать ответ по существу, да еще выразить суждение, отражающее мой интерес, я должен обладать известной социальной зрелостью, рассудительностью, политической, правовой и риторической культурой. Такой интенсивной вовлеченности в моральные и правовые проблемы общество масс в своей истории не знало – оно начинает интегрироваться в настоящую гражданскую общину, разделенную, конечно, на конфликтующие группы ценностных ориентаций. Не иметь их означает отстать от жизни. Так происходит эмансипация большинства в сфере вынесения ценностных суждений, ранее принадлежавшей элите. 

Всякое бесправие и всякая несвобода существуют только потому, что они кому-то выгодны. Стоит ли удивляться, например, что эмансипация «женщин», «цветных», «инородцев» и «иноверцев» вызывала и вызывает противодействие «белых», «ортодоксальных» «мужчин» «коренного этноса», преимущественно из нижних социальных классов? Эмансипация сокращает для них возможность эксплуатировать людей с усеченными правами – приходится либо больше платить за труд, либо больше работать самим.

Это простое обстоятельство объясняет, почему левая повестка плохо дружит с повесткой новой этики, а социалистические движения XIX–ХХ веков прекрасно сочетались с национализмом, империализмом, колониализмом, расизмом и ксенофобией. Тут нет парадокса. На первый взгляд, левое движение может показаться направленным на освобождение всех и всяческих угнетенных, однако это не всегда так даже в теории, а на практике ведущую роль во всех массовых левых движениях играл и играет экономический интерес. Правящим классам поэтому легко купить голоса даже организованных масс политикой коллективного или общенационального господства над какими-то «третьими» странами или группами. Можно, кстати, вспомнить, что в борьбе против расовой сегрегации в тех же США основную роль играл вовсе не рабочий класс, а класс средний, политики, интеллигенция и юристы либерального лагеря. 

Взлет Дональда Трампа – этот апофеоз новейшего популизма – случился как раз потому, что его избиратели (половина Америки) не только смеют иметь суждение, но и освоили коммуникативные практики ущемленных меньшинств. Это не просто хорошо, это очень хорошо, это настоящий социальный сдвиг! Понятны раздражение, разочарование и гнев прежних авторитетов, вождей общественного мнения как консервативного, так и либерального лагеря. Понятна и блокировка Трампа сразу в нескольких сетях, владельцы которых сделали политический выбор в пользу поляризации интернет-платформ. Получилось, конечно, не очень красиво, но цензуры тут нет – одна лишь политика.

Перегруппировка происходит быстро, Трампа, расистов, сексистов, националистов, религиозных фанатиков, а с ними российских, китайских или еще каких-нибудь ботов идеологического фронта блокируют в одной сети, но принимают в другую, и скоро уже каждая группа будет обладать своей собственной всемирной платформой. И это надо безусловно приветствовать. Польза от максимума плюрализма и свободы слова состоит также и в том, что буквально всех активных и мыслящих хорошо видно и слышно. Ценности ценностями, а фигура иногда говорит больше слов, природа упрямо проступает из-под характера: «Опять стошнит?» – спрашивал себя Веничка. 

Недавно обретенная способность суждения вызывает у неофита энтузиазм и надежды, мнений много, они полярны, мало кто готов слушать друг друга, оппоненты кажутся моральными уродами, дураками, циниками и бесстыдниками. Со временем все это стихает, обнаруживается, что радикализм смешон, другие люди не так уж и плохи, а слова, в целом, не так много значат. Вступив на путь суждений, человек, хочешь не хочешь, приходит к их критике, а заодно и к критике всего социального. Довести до критики обывателя – какое Просвещение могло об этом мечтать?! 

Программа новой этики: постмодерн и немного утопии 

«Женщины», «цветные», «инородцы», «иноверцы» и пр. – так названы групповые идентичности, которые возникли именно потому, что стали объектами подавления и эксплуатации, а не наоборот. Эти же идентичности маркируют группу в борьбе за освобождение и отмщение. В ходе трех веков эмансипации права и свободы прирастали прежде всего у хорошо маркированных групп, каковы (хронологически) буржуа, религиозные меньшинства, специалисты (врачи, юристы, чиновники, ученые, инженеры), люди искусства, этнические меньшинства. Затем движение распространилось на мужчин-простолюдинов, – рабочих и крестьян, – и здесь же встал вопрос о женщинах, а далее – о стариках, детях, «небелых» расах, «третьих» странах, «некоренных» этносах, покоренных народах империй и колоний, гендерных и сексуальных меньшинствах, мигрантах, беженцах, бездомных, инвалидах. 

Стоит перестать смотреть на все сложившиеся идентичности под углом подавления и эксплуатации, чтобы обнаружить, что никакой другой значимой причины их обособления нет. Общество, социально-экономический уклад которого сделает эту систему дифференциации людей недействительной и неэффективной, получит взамен недифференцированный континуум идентичностей свободно становящихся, друг другом признаваемых и друг друга признающих.

Принцип «старой» этики гласит: дискриминированные группы получают те права, которые уже имеют другие; принцип же новой – легитимны и эффективны только такие различия между людьми, которые не связаны с объёмами прав и свобод и с возможностями их реализации. За легитимностью стоит «новая нормальность» как система ценностей, за эффективностью – реальные отношения, для которых гендерные, расовые, религиозные, этнические, классовые и иные различия не интересны и не актуальны. Новая этика – это не теория, а социальное движение, цель которого – трансформация общества в состояние, соответствующее ее принципу.

Последние сорок лет – эпоха постмодерна и его изводов – были переходным состоянием. Задача слома системы старых идентичностей была поставлена в самом ее начале, но, кажется, лишь сейчас в наиболее развитых странах и регионах для этого возникают социально-экономические условия. Постмодерн же запустил артистическое освоение бесконечного разнообразия фигур, призванное подорвать «нормальность» социальной разметки подавления и эксплуатации. Его ирония ввела в пространство воображаемого абсурдные сочетания всего со всем, ставя в один ряд обычное и необычное, комфортное и проблемное. Здесь пьяницы, наркоманы, умственно отсталые, коммунисты, фашисты, клерикалы, террористы, фанатики, безумцы, чудаки, преступники, маньяки, заключенные, жертвы преступлений, отставные диктаторы, взяточники, аферисты, эльфы, хоббиты, орки, столпы духовности, олигархи, националисты, гомофобы, интеллигенты, прорицатели, маги, астрологи, целители, рубаха-парни, «певцы без голоса и музыканты на неизвестном инструменте» оказываются носителями полноценных версий осмысленного существования, а не коллекцией отклонений, пороков, искажений или пародий.

Постмодернизм отвергает любую «нормальность» с полной серьезностью опыта трех веков эмансипации, дающих нам необозримый перечень извращений, маразма, низменных аффектов, предрассудков, глупостей, легкомыслия и безмыслия, которые становились основанием для самых ненормальных вещей: рабства, апартеида, «окончательного решения» еврейского или любого иного вопроса, государственных террора и лжи, преследования инакомыслия и свободомыслия, мировых войн и малых карательных операций, сокрытия информации и противодействия ее распространению, массовых или индивидуальных политических убийств, а главное, повседневной дискриминации и эксплуатации миллионов людей в самых разных отношениях. 

Речь здесь идет не о социальных силах, которые во всем названном бывают заинтересованы, но об универсальном ценностном конструкте «нормальность». Он должен быть разоблачен и разрушен вместе с системой его использования. Это требует, во-первых, выведения из игры государства, поэтому все, что оно объявляет «нормальным», говоря от лица меньшинства или же большинства, должно ставиться под подозрение, во-вторых, возвращения политики, права и морали в повседневную повестку миллионов людей, обретающих благодаря этому способность суждения. Человек становится и станет сложнее, избежать этого не удастся, по крайней мере, обществам-лидерам. 

К растущему многообразию самих себя придется привыкать, осваиваться с ним шаг за шагом, подобно тому как в потребительском обществе мы освоились с огромным разнообразием товаров, услуг и продуктов массовой культуры. Это будет означать и ликвидацию подавления и эксплуатации, выражающихся в системе координат старой «нормальности». Здесь открывается дверь для агентов нового рода, для субъектов прав, не являющихся людьми. Таковы окружающая среда – растения, животные, ландшафты, воздух, вода, климат – весь мир природы, такова память – материальные артефакты прошлого, реликвии, документы – весь мир истории, таковы общечеловеческие ценности – набор прав и свобод, которыми каждый человек хотел бы обладать.

Сегодня от имени этих «суперагентов» говорят агенты обычные – отдельные политики, интеллектуалы и активисты. «Старая» этика когда-то увидела человечество как целое и поставила его благо на первый план, отодвинув благо родов, племен, народностей. «Новая» этика позволяет увидеть благо и зло для «земного» (говоря словами Бруно Латура), для истории и свободы как того, что определяет, что значит быть человеком.

Перегибы на местах: новая этика в системе старой «нормальности»

Но старая «нормальность» продолжает работать как инструмент подавления и в движении новой этики. Мы видим ряд кампаний, направленных против конкретных людей, групп и институтов, и символической фигурой является здесь Харви Вайнштейн. Возводимые против него обвинения, по-видимому, справедливы, а действия – преступны и подлы. Вынесенный же Вайнштейну приговор основан фактически на одних только словах и свидетельствах слов, а потому подрывает принцип права, согласно которому вина должна быть доказана и, чем тяжелее вменяемое преступление, тем более убедительно. Кампания, безусловно повлиявшая на вердикт присяжных, создала прецедент, который может повлечь новые противоправные и ошибочные приговоры, как это было в истории множество раз. 

Кампании и гонения дополняются эксцессами истерического индуцирования негодования, гнева и их симуляций. Искоренение зла опережает здесь его обнаружение, безобидные мелочи, ошибки, неловкости, анахронизмы, стертые метафоры, языковые узусы или выражение точки зрения в дискуссии могут быть поданы как моральное преступление. При отправлении этой «революционной законности» открываются богатые перспективы для сведения личных счетов, табуирования тем, запугивания. О презумпции невиновности предлагают забыть, предполагаемых «негодяев» морально линчевать, а на любые возражения отвечать обвинениями против возражающих.

Это компрометирует новую этику в целом, ставит под удар ее самые справедливые требования и приводит к поляризации общества не по существу вопросов о правах и свободах, а в связи с тем, как и кем они ставятся и решаются, какие возводятся обвинения, как они рассматриваются и какие следствия имеют. Никто не хочет попасть под власть и контроль, которые не имеют систематического и предсказуемого характера, источником которых являются не публичные институты, а группы граждан. В условиях кампании и истерической готовности плохо работают и нормальные механизмы разрешения споров: несправедливо обвиненному в моральном проступке человеку очень трудно защищаться и оправдываться. 

Традиционное санкционирование «нормальности» лишает новую этику того, что дает ей политическую справедливость. В старых координатах расширение прав и свобод одних всегда означает ущерб для других, и вот мы видим показательные кампании травли Вайнштейна, Аллена, Полански, Доминго, иных знаменитостей или посредственностей, видим те или иные системные «перегибы», имеющие характер пира и суда победителей. Где же игра с положительной суммой, где же свободно становящиеся идентичности? Победы совершаются на «своей» территории, т. е. в пределах групп и общностей, в которых ценности, провозглашаемые новой этикой так или иначе, принимаются, а отказ от них дорого обходится.

Главного врага – коллективного Трампа – всем этим не испугать, там другие ценности, поэтому общества, в которых разворачивается движение новой этики, ожидает как дальнейшая поляризация мнений и групп, так и дальнейшее расширение дискуссии с теми (о ужас!), кто исповедует свои старомодные расизмы, сексизмы и пр. и любит пользоваться способностью суждения. Все это может иметь успех, если только идеи и образы новой разметки общества не станут частью морали и следствием права сильного. Опираться на них новая этика не должна по своему существу. 

«Новая» чувствительность

Россияне будут наблюдать все это ради эстетического удовольствия. Для нас новая этика не актуальна, мы существуем в формах модерна, нас подавляет авторитарный режим, методы его воздействия обращены к нам как к физическим телам, а не как к мыслящим субстанциям, наделенным моральным сознанием. Принуждение через боль и страх боли сопровождается, как положено, театром масок. Стареющая петрократия разыгрывает из себя историческую силу – трагическую в предопределенности и неотвратимости своей судьбы. Этот образ не имеет и тени убедительности, но в нем мы сталкиваемся с провалившейся советской чувствительностью. 

Похоже, путинский режим, смотря на себя из будущего, чувствует ностальгию по себе самому, по своей неисправимой фатальной ошибочности. И, значит, уже сегодня он знает и о своем будущем позорном фиаско, и о том, что все возможности упущены. Меланхолия обреченности, на мой взгляд, хорошо различима и в умонастроениях сограждан, едко выражающих ее формулой «кажется, что-то пошло не так». Если ошибка совершена и идеи разума снова причудливо слились с аффектами, то на повестке дня в России не эмансипация и не континуум свободных идентичностей, а борьба с «новой» чувствительностью хоть за какую-нибудь разумность.