— Случайно ли получилось, что ваши профессии связаны? Вы оба во многом работаете с истолкованием произведений – критика, перевод. Как вам удалось сохранить такую преемственность, своего рода семейную черту критического отношения к действительности?
Вера Мильчина: У нас есть еще одно звено – Костин дедушка и мой папа, он был теоретиком и практиком издательского дела, автором многих полезных книг о редактировании.Константин Мильчин: Мой прадедушка, отец дедушки, попал в плен в Первую мировую войну. Он был стоматологом, но, видимо, встретил там какого-то демона или ангела, который сказал: «Потомки твои до такого-то колена будут при литературе, но не в литературе». Мы не исключаем и такой вариант. Но как-то так получилось, что мы все связаны с книжным делом, с литературой. Мы ее издаем, переводим, критикуем и так далее.
Я вообще хотел быть историком. Начал писать диссертацию, опубликовал одну историческую работу. Впрочем, дальше, увы, не продвинулся. Но я жил в литературоцентричном мире, и сложно представить, чтобы на меня это никак не повлияло. Особенного выбора у меня не было. Когда ты живешь в доме, где не видно обоев, а есть только книжные шкафы, — ничего другого получиться не может.
Вера Мильчина: Я думаю, он стал историком, а не филологом, чтобы быть не совсем как мама. С детства увлекался историей, читал Плутарха. А я тогда была, скорее, переводчик-литературовед. А теперь он придвинулся к литературе и стал литературным критиком, а я придвинулась к истории, и меня даже иногда называют историком, на что я всегда возражаю, что я – историк русско-французских связей, я же не историк по образованию, но занимаюсь сюжетами историческими. То есть, мы с Костей совершили такой тур вальса — немного поменялись местами.
Лекция «Старый язык для нового читателя: из опыта работы над переводами Бальзака», декабрь 2017
МЕСТО КРИТИКИ В СОВРЕМЕННЫХ РЕЦЕНЗИЯХ
— Вера Аркадьевна, это же вы писали рецензию в «Горьком» на перевод книги Роберта Дарнтона «Цензоры за работой. Как государство формирует литературу»?
Вера Мильчина: Да, я написала — хочется сказать, к сожалению. К сожалению — потому что я очень люблю и ценю издательство «Новое литературное обозрение», где вышла эта книга. Я с ним сотрудничаю, с огромным интересом читаю выпущенные им книги по гуманитарным наукам — не все, конечно, потому что их там выходит очень много. А Роберт Дарнтон — замечательный историк французской книги XVIII века, его читать всегда интересно и полезно. И я взялась за рецензию, предвкушая удовольствие от чтения. А оказалось, что удовольствие сильно подпорчено переводом, и пришлось об этом написать.
— А я вам благодарна – мне было особенно интересно читать рецензию с той точки зрения, что это была критика. Мне кажется, сейчас качественной критики очень мало. Она практически исчезла – по крайней мере, из СМИ. Даже в рецензиях, как правило, нет критического зерна, хотя оно подразумевается законами жанра. Как думаете, почему?
Вера Мильчина: Прежде всего, потому, что все очень быстро живут. Самое сложное сейчас, когда выпускаешь книгу, написать правильную аннотацию, потому что потом ты увидишь ее повторение тысячу и один раз, дословное или слегка трансформированное. Костя остроумно написал, что раньше читали книги, потом читали рецензии на книги, теперь читают и запоминают только названия рецензий. Так что название можно придумать, а содержание вышивать по канве аннотации.
— Неужели все критики так поступают?
Вера Мильчина: Нет, конечно, не все. Умные и интересные критики пишут сами. Между прочим, еще вопрос, есть ли сейчас книжные критики. Костя про себя говорит «книжный обозреватель». Кстати, само слово «критика» предполагает уже оценку, и необязательно лестную. Нужно ли писать рецензии на плохие книги? Некоторые критики — ну, или, скажем, обозреватели — считают, что незачем создавать им рекламу. Но нужно ведь и предупреждать читателей: осторожно! В этой книге не все достоверно. Например, с тем же последним Дарнтоном так и обстоит. Я же не могу сказать, что его не нужно читать. Нужно, но при этом нужно помнить, что за некоторые, скажем, неточности, которые там есть, отвечает не Дарнтон, а переводчик.
А сегодня зачастую в рецензиях — ну, или в коротких аннотациях — на переводные книги даже не указывают, кто переводчик. И люди читают переводные книги как русские, не помня о том, что автор вообще-то писал на другом языке, что между ним и читателем есть посредник, от которого очень много зависит. И об этом надо напоминать. Нужно, чтобы читатели знали: у книги могут быть два разных перевода, и они иногда дают о ней самые разные представления. Один из слушателей «Репного» мне задал интересный вопрос: «Должен ли новый переводчик автора следовать стилистике предыдущего переводчика, который умер, если сам автор знает русский язык и ему нравился предыдущий переводчик?» Может быть, и должен, но мне тогда очень жалко этого следующего переводчика, потому что, получается, он скован по рукам и ногам. Он тогда должен не переводить сам, а вроде как стилизоваться под умершего коллегу.
— То есть, надо всегда осознавать, что мы имеем дело не с оригиналом, а с какими-то версиями.
Вера Мильчина: Конечно, а если даже не указывать в рецензии фамилию переводчика, то читатель и не будет помнить о том, что читает перевод, будет считать, что это все так по-русски и родилось.
Возвращаясь к вопросу о рецензиях – для того, чтобы написать рецензию на научную книгу и высказать какие-то суждения о ней, нужно не то чтобы конгениальным быть автору, это, конечно, невозможно, но, как минимум, иметь соответствующие знания, представления о том предмете, который изучает рецензируемый автор. Тогда рецензент сможет не просто пересказывать ее содержание. Хотя осмысленный, сжатый пересказ — это тоже очень важно. Одним словом, чтобы писать рецензию, человек должен быть компетентным, разбираться в предмете. Но компетентные люди не всегда пишут рецензии: нет времени.
Но нельзя сказать, что таких рецензий нету вовсе. Например, в том же издательстве «Новое литературное обозрение» выходит одноименный журнал, и там бывают очень язвительные (и заслуженно) рецензии. Есть даже специальная рубрика «Халтура». Но она все-таки бывает не в каждом номере. А рецензии, которые не только хвалят, но и анализируют, критикуют — почти в каждом. Я, например, очень люблю читать рецензии Инны Булкиной — всегда острые и неожиданные.
Константин Мильчин: Меня жена тоже все время ругает: «Почему у тебя так мало критического? Все хвалишь да хвалишь». В какой-то степени это связано с тем, что критика никому не нужна. С одной стороны, рецензия классическая претерпевает изменения, и аннотация – тоже. Если сравнить, сколько было рецензий в прессе 15-20 лет назад и какой объем сейчас, то мы увидим, что их стало гораздо меньше. В итоге то, что остается в многотиражных СМИ – это рекомендательная рецензия, которая по определению должна быть положительной. Вы, например, обозреватель в нормальном СМИ, где есть культурная рубрика, у вас есть 4 слота в месяц, какой смысл еще и ругать? И какой смысл изданию это публиковать?С другой стороны, есть полудружеское маленькое СМИ совсем узкого направления, там пишут приятели авторов. Что, они будут их ругать? В итоге не так много СМИ, в которых можно критиковать. Это, например, «Горький», «Colta», «Новое литературное обозрение» (НЛО) и еще прекрасная институция, оставшаяся с советских времен, — разделы рецензий в толстых журналах.
— То есть, ограничено число и причин, и площадок?
Константин Мильчин: Да. Мою подругу Галину Юзефович многие ругают, что она пишет только положительно. А она очень много читает и из всего объема выбирает то, что ей нравится. Но она также может ругать. Например, так было с книгой Михаила Зыгаря «Империя должна умереть». Но чаще всего она ругает в фейсбуке, а как критик официальный она не ругает – формат обязывает.
Таким образом, для критической рецензии остается очень мало мест, где она может быть напечатана. Антон Долин (кинокритик – ред.) любит говорить, что ругать сложнее, чем хвалить. Я не согласен, хотя с кино все немножко иначе. А вообще мне кажется, что исключительно хвалебная рецензия для книжки, если ты хочешь ее продвинуть, скорее, вредна. Критик должен находиться в диалоге с автором, объяснить, чем книга хороша, а чем плоха.
Вера Мильчина: Кстати, преобладание положительных рецензий в газетах — это не только наше явление. Я не знаю, как это происходит в англо-саксонском мире, но немножко представляю себе ситуацию во Франции. Когда я там бываю, то читаю литературные приложения к трем французским еженедельным газетам: «Le Monde», «Le Figaro» и «Libération». В них бывают интересные рецензии, но, как правило, если речь идет о современных французских романах, — все хвалебные. Чтобы появилось что-то отрицательное, не знаю, какую гадость должен сделать человек. А так кажется, что все эти романисты – исключительно Флоберы и Прусты, что, конечно, неверно. И это, конечно, большая индустрия. Простодушный человек может подумать, что люди прочитали, восхитились и написали рецензию в газету – а на самом деле эту рецензию готовили, подыскивали рецензента совместно с издательством и прочее в таком роде.
Константин Мильчин: Есть еще одно место, где бывают достаточно остроумные и критические рецензии. Это сайт премии «Национальный бестселлер» в разделе «Рецензии большого жюри».
САМОЦЕНЗУРА КАК ОСОЗНАННАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ
— А есть ли место цензуре в сегодняшней критике?
Вера Мильчина: Это, прежде всего, самоцензура, и не политическая, а дружеских связей. Вот вернемся все к тому же Дарнтону: я ведь действительно не знала, что меня в этой книге ждут такие неприятные сюрпризы. Костя как главный редактор сайта «Горький» меня попросил написать о ней, и я решила: если уж не на эту книжку, то на какую же писать? А поскольку я сама люблю читать рецензии, то считаю, что обязана время от времени их и сочинять. Но я не знаю, как бы я поступила, если бы твердо знала, что я там найду. Именно в силу того, что это дружественное издательство, и мне было очень неприятно, морально некомфортно их ругать. Хотя должна сказать, что редакторы издательства очень благородно отреагировали, никто не дурного слова не сказал и даже благодарили.Я, кстати, однажды написала отрицательную рецензию, за которую удостоилась от одного коллеги звания «женщина-бритва» – я считаю, что это был комплимент. Это была рецензия на очень неудачную книгу доктора исторических наук Владислава Гросула. Он там среди прочего пишет, что 18 брюмера было во времена Наполеона III — хотя на самом деле, конечно, это был переворот, совершенный не третьим Наполеоном, а первым, на полвека раньше. Но у Маркса была статья «18 брюмера Луи Бонапарта», и Гросул как настоящий коммунист советской выучки из этого и исходил. Причем это далеко не единственный конфуз в этой книге. Ну, и я написала очень отрицательную рецензию. Не встречалась с автором ни до, ни после, поэтому реакции его не знаю. Вообще-то критикуемым авторам, конечно, не нравится, когда им предъявляют претензии. И мне бы не понравилось. Кстати, это вообще опасная вещь: заметишь много соломинок в чужих глазах, по пословице, — жди бревна в своем собственном, поэтому, если я кого-то критикую, потом себя перечитываю еще более тщательно. Но вот когда неприятие критики возводится в принцип — это, по-моему, очень неправильно. Совсем недавно мне рассказали случай. Не стану называть имен, так как это не моя история, расскажу только суть. Коллега опубликовала рецензию, очень мягкую, просто нежную, но высказала некоторые критические суждения, вполне обоснованные. И немедленно получила ответ от переводчика — в том смысле, что работу нужно судить по тому, что сделано, а не по тому, чего в ней нет. А значит, руки прочь с вашими замечаниями.
Константин Мильчин: Самоцензура, конечно, присутствует. Хочется книжку поругать неприличными словами, а нельзя. Ни в коем случае нельзя придираться к личным качествам автора, это неправильно. Помню, я довольно жестко обругал одну писательницу. Я знаю, что она потом прибежала в издательство и кричала: «Что он о себе думает!»
Вера Мильчина: Опять-таки, не нужно думать, что все, о чем мы говорим, — явления сугубо современные. Недавно тот же журнал «Новое литературное обозрение» опубликовал мой перевод одного текста 1829 года со вступительной заметкой. Был такой писатель Анри де Латуш, учитель Бальзака, он мало у нас известен. Он был очень интересным, но сложным человеком – со всеми ссорился, язвил, наживал себе врагов. И вот в 1829 году он опубликовал статью «De la camaraderie littéraire», дословно «О литературном товариществе», но я перевела «О литературной приязни», потому что именно слово «приязнь» употреблялось в этом смысле в тогдашней русской критике. Вся статья как раз на эту тему. Латуш описывает Виктора Гюго и его круг в виде маленькой секты, которая, как бы мы сейчас сказали, занимается самоопылением. Участники кружка хвалят друг друга, рассказывают друг другу, какие они все великие и гениальные, а критиковать друг друга считают дурным тоном. А Латуш, наоборот, считал, что может быть, стоит посмотреть более придирчиво друг на друга и не заниматься постоянным восхвалением своих приятелей.
Константин Мильчин: Это было всегда и везде. Все подвергаются справедливым упрекам в семейственности, дружественности, покровительственности. Упреки почти всегда взаимные, все всегда друг друга подозревают в какой-то корысти. Подозревать – это нормально. Мы так устроены, что всегда ищем какой-то второй пласт, считаем, что все неспроста, а по какой-то причине. Кто-то это произносит вслух, кто-то об этом пишет статьи.
Вера Мильчина: А я опять возвращаюсь к тому, о чем уже говорила: рецензенту необходим определенный багаж знаний. Рецензенту научной книги — представления об этой науке. А рецензенту современной художественной литературы – знание контекста этой литературы. А вот личное знакомство с авторами может, наверное, и помешать: если знаешь автора лично, труднее его критиковать, не хочется обижать.
Константин Мильчин: Я некоторое время работал на радио «Бизнес FM» и рассказывал там про деловую литературу – притом, что я не бизнесмен, не менеджер, не финансист.
Вера Мильчина: Ты и рассказывал об этой литературе не для специалистов.
Константин Мильчин: Я рассказывал с позиции себя как интересующегося «глубокого профана». И пытался каждый раз найти, чем эта книжка может быть интересна мне.
Вера Мильчина: Так и твои слушатели были такие же профаны. Банкиры вряд ли слушали.
Константин Мильчин: Банкиры, может, и нет, а студенты экономических вузов – да. Я пытался в каждой книжке отыскать какую-то интересную историю. Мне кажется, это работало. Не было ни одной передачи, за которую мне стыдно. Хотя, конечно, я не разбираюсь в этом. С другой стороны, найти человека, который разбирается во всех сторонах деловой литературы, тоже сложно. Да я, пожалуй, не про все бы стал писать. Книгу по психоанализу я, пожалуй, не возьмусь обозревать даже с точки зрения просвещенного профана. Про историю, например, писать проще.
Лекция «Основные литературные тренды и тенденции», часть 1, декабрь 2017
ИСТОРИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ В ЛИТЕРАТУРНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ
— Константин, недавно прочла ваш отзыв на «Историю Российского государства» Акунина. И в процессе прочтения у меня возник вопрос – не совсем уже про книги по истории, а про исторический контекст. Когда писатель в художественном произведении касается истории, описывает некую эпоху, насколько он обязан был достоверным?
Константин Мильчин: Исторические романы бывают разные. Чего я только ни читал! В одном романе рыцарь и крестьянин в ХI веке сидели за одним столом в баре и мило беседовали. Насколько я понимаю, в случае с книгами о Фандорине есть довольно убедительная отмазка, что автор пишет не про русский ХIХ век, а про некую очень похожую на него альтернативную историю. Комизм ситуации в том, что сейчас, спустя годы, мы знаем, что Григорий Шалвович – оппозиционер, либерал, один из лидеров протестного движения 2012 года, яркий интеллектуал, высказывающий свои оппозиционные взгляды, противник тоталитарного режима и все такое. Но в 1998 году в первых книгах фандоринского цикла четко считывается тоска по сильной руке, которая немножечко наведет порядок в хаотичной стране. Иное дело «История Российского государства». У Акунина идеальная репутация, мандат доверия от издателей и читателей. Но меня смущает, что при этом он сознательно максимально упрощает, сводя все к описанию, выверяет на весах: не дай бог я скажу читателю что-то умное, и из-за этого на 5 экземпляров книжки будет продано меньше. И это очень печально. Я не хочу лезть в чужой кошелек, но все деньги, кажется, уже заработаны, и он может напечатать вообще любую книжку. Это та самая палка, которую нужно воткнуть в землю, и она зацветет. А он тратит талант на просто описание истории. И это особенно заметно, когда рядом выходит книжка Евгения Анисимова («Петр Первый: благо или зло для России» – ред.). Не лучшая книжка этого автора, показывающая кризис в изучении Петра I, которое уже в общем-то стоит на месте. Но она действительно любопытно сделана: Анисимов спорит сам с собой, то от лица сторонника реформ, то от лица противника.
Вера Мильчина: Иностранное изучение не стоит на месте. Например, моя приятельница и коллега Доминик Лиштенан выпустила 500-страничную биографию Петра I, где много нового архивного материала, дипломатического, ее сейчас переводят на русский язык.
Константин Мильчин: Даже самые благожелательные историки не смогли выдавить ни слова комплимента истории Акунина. Наверное, этот петровский том не такой провальный, как был первый, ну даже с точки зрения человека, минимально разбирающегося в истории. Если бы написал кто-то другой эту книжку, возможно, на нее не обратили бы внимания. А это в общем человек, который претендует на звание одного из главных интеллектуалов нашей страны, поэтому с него совершенно другой спрос, чем с кого-то другого. Это история без трактовок. История без изюминки. Без того, что делает историка ученым, а не просто компилятором.
Вера Мильчина: Возвращаясь к вопросу об историческом контексте, я думаю, что все зависит от жанра. Писатель может нарушать историческую достоверность, но тогда он должен обнажать прием. И если это иронический прием – условно говоря, «Янки при дворе короля Артура», – то это допустимо. А если он врет в деталях и фактах, потому что он их не знает или потому что ему на это наплевать, но при этом берется писать историческую прозу, тогда это плохо.
Константин Мильчин: Этот как пластиковая бутылка в «Лавре» (роман Евгения Водолазкина – ред.). Она всем взорвала мозг. Но это было явно и сознательно.
Вера Мильчина: И нужно, чтобы читатель понимал: эти нарушения достоверности — такая художественная система, а не просто досадная случайность. И тогда это даже интересно. Я мало смотрю кино, потому что времени нет, но вот английская «Анна Каренина» (фильм Джо Райта 2012 года – ред.) — в ней обнажен прием, показывают не «события, как в жизни», а нечто, происходящее как бы на театральной сцене. Жалко, что там не выдержан этот принцип до конца. Однако само по себе это страшно интересно. Это концепция.
Константин Мильчин: Это гораздо круче, чем театр. Там очень тонкое понимание «Анны Карениной», потому что одна из историй, рассказываемых в этом романе, это еще и история вторжения модерна в традицию. А модерн – это механизмы. Это вторжение машинерии в традиционный мир. Это тот самый стимпанк, говоря современным языком. Карен Шахназаров это не считывает. А Том Стоппард считал. Поезд там не зря, не просто так все им начинается и все им заканчивается.
Вера Мильчина: Есть замечательная книжка швейцарского исследователя Шенка (Фритьоф Беньямин Шенк «Поезд в современность. Мобильность и социальное пространство России в век железных дорог» – ред.), недавно вышедшая по-русски, о том, как железные дороги изменяли сознание. Даже то, что поезда приходили вовремя, что можно было твердо знать, когда ты приедешь, — это уже было потрясающей новостью, к которой не сразу привыкли.
Константин Мильчин: Есть еще экранизация 90-х годов шекспировских хроник, где все переделано под фашизм. Это тоже сознательное нарушение, и это допустимо и оправдано.
Вера Мильчина: Но сейчас уже существует столько оперных постановок, переделанных под фашизм, что, кажется, оригинальной должна считаться постановка, где такой переделки нет.
Беседовала Мария Старикова
Вернуться
