С доктором философских наук Иваном Борисовичем Микиртумовым мы беседуем впервые, хотя в школе «Репное» он выступает уже в третий раз. Профессор института философии СПбГУ, где заведует кафедрой логики, он иногда приезжает и в Воронеж с лекциями, каждый раз новыми. Колумнист газеты «Ведомости», философ Микиртумов в письменных текстах и вслух рассуждает о науке, политике, обществе, культуре и их проявлениях, формирующих мировоззрение и нас самих. В программе первого семинара годового курса 2016-2017 – его сессия «Кризис локальных культур и поиск новой идентичности» [часть 1, часть 2]. Выключив камеру, мы продлили разговор.

НАУЧНЫЙ ПУТЬ ФИЛОСОФА В РОССИИ

– В чем заключается качественное образование философа и что происходит сегодня с философским образованием в России?

– С образованием философа все очень надежно. Можно экспериментировать с образованием в другой области, например, обучать инженеров с доской или с интерактивной доской, с компьютером, на практике, с лекциями и без лекций, а философы всегда учатся одинаково: они читают тексты других философов, пишут свои тексты, обсуждают их с коллегами. Пишем, читаем, обсуждаем – вот и все. В советское время в печальном виде был философский цех, потому что было тотальное давление идеологии, засилье функционеров. И надо понимать, что Россия в философском отношении всегда была на периферии, мы в основном развивались по немецкой традиции. Сейчас испытываем разные влияния. За последние годы выросло новое поколение, которое уже и языки знает, и гораздо более профессионально занимается самим предметом.

– Пик философской мысли в России – это Бердяев и Соловьев?

– Скорее, это на пик, а обретение качественного своеобразия. «Русская философия» – это самоназвание и самоидентификация, т. к. вообще-то национальной философии не бывает, но бывают национальные школы и традиции философствования. Флоренский, Сергей Булгаков, Соловьев, Бердяев – это те фигуры, которые такую идентичность и традицию пытались задать. Своеобразие этого философского движения в том, что это такой религиозный модерн и антисциентизм, т. е. скорее литература, чем научная академическая философия. Все это очень любопытно, местами талантливо, но было вытоптано коммунистами, а на сегодня уже устарело. В нашей истории ХХ века слишком много поводов указать на то, где мог бы случиться расцвет философской мысли и где он не случился по понятным причинам. Мог бы развернуться неомарксизм, могла бы возникнуть немарксистская социальная философия, могла бы состояться самая передовая для довоенного времени философия культуры, потенциальные представители которой сторонились самого слова философия и прятались в филологии и литературоведении – Бахтин, Эйхенбаум, Шкловский, Тынянов, Пропп, Фрейденберг, Лотман – это я называю тех, кто выжили и известны, и я многих не знаю. Можно себе представить, какое влияние оказали бы в более диетические послевоенные времена такие люди как Мамардашвили, тут можно назвать целый список представителей славного поколения «шестидесятников». Это все то, чего не случилось.

– Как частой в этой научной сфере делаются открытия? Значимые достижения, принципиально новые интерпретации.

– В философии не бывает открытий. Иногда появляются какие-то идеи, которые вдруг всех удивляют, поражают и сразу признаются верными. Сейчас философский фронт большой. Основные традиции – это феноменология и герменевтика, идущие от Гуссерля, Хайдеггера и Гадамера, затем французская традиция структурализма, постструктурализма и тех, кого условно называют философами постмодерна, а третья влиятельная традиция – это англо-американская аналитическая философия. Сегодня она наиболее популярна в виде философии сознания и работает с вопросами соотнесения наших представлений о своем сознании, как они даны нам из самонаблюдения, с пока еще немногочисленными данными нейронаук и когнитивистики. Это наиболее модное направление – философская рефлексия нейрофизиологии и когнитивной психологии. Можно не присоединяться ни к одной из этих основных ветвей философского знания, и тогда философ выступает в виде реципиента и критика разных идей. Он читает, слушает других, и у него возникают свои собственные соображения. Или наблюдает общественные явления и по их поводу высказывается.

– Куда податься сегодня выпускнику философского факультета? Где эти специалисты находят себе применение?

– В сфере образования они работают преподавателями в вузах и школах. Конечно, из ста выпускников на эту стезю пойдет человек пять. Остальные, закончив бакалавриат, скорее всего будут искать другие магистратуры. Но философские магистратуры тоже есть, например, у нас в Санкт-Петербургском госуниверситете 40 человек из разных городов России учатся на философских магистерских программах. Что-то их привлекает, некоторые хотят заниматься наукой, а другим философия представляется путем к получению ответов на какие-то собственные важные вопросы. Философия как хобби – почему бы и нет, ведь именно так ее понимали и некоторые античные мыслители. Но нужно помнить, что это совершенно элитарное хобби.

   ФИЛОСОФИЯ ЭЛИТЫ И ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА

– Аспиранты школы «Репное» выпустили коллективную статью, посвященную элите в России (Сборник «Будущее где-то рядом», с. 38-49. – Прим. авт.). В рамках работы над этой статьей были определены два типа элит – сущностная и номинальная. Могут ли они объединиться в нашей стране и что для этого нужно?

– Если следовать определению элиты, то дифференциация на сущностное и номинальное не годится – она отражает наш ресентимент. Сидят интеллектуалы, которых ни к чему не допускают, и говорят, что те, которые у власти – они неправильная элита, а вот мы элита правильная. Таким образом интеллектуалы пытаются реальную элиту скомпрометировать и тем самым отомстить ей за свое жалкое положение – вот он, ресентимент. Но все-таки политолог скажет, что элита – это та группа, которая уже у власти и все определяет, и это правильная характеристика. Остальные, которые элитой быть хотят или стремятся – это кандидаты и конкуренты. Быть элитой в полном смысле слова трудно, потому что элитарность предполагает высокую долю ответственности и возможность свой статус сохранять, как-то капитализировать. В доиндустриальных обществах элитарный статус принадлежал очень узкой группе и передавался по наследству. Выполнять функции элиты для этой группы было интересно потому, что они этим вкладывались в свое будущее. Современная ситуация иная: в силу работы каналов социальной мобильности и демократических процедур в политике люди наверху все время меняются. При этом конкуренция высока и наверх попадают после сурового отбора, хотя бы через партийный фильтр, как это имеет место в политике Америки, Германии или Великобритании. Пока человек проходит все это, к нему присматриваются, он показывает себя, устанавливает связи с разными социальными группами и т. д. В результате к моменту, когда он к чему-то готов, он действительно уже элита.

Если мы посмотрим биографии американских президентов или немецких канцлеров, то увидим, что это люди, которые прошли большую политическую школу, и в силу этого они являются частью элиты как представители групп. И влияние групповых интересов чрезвычайно велико. Вспоминаю интервью Обамы журналу «Атлантис», где он говорит, что внешнюю политику в США определяет некое экспертное сообщество. Туда, видимо, входят бывшие госсекретари, эксперты, советники, и личное влияние президента не такое большое, как может показаться. В таком случае мы понимаем, что вот здесь элита.

Или, например, налоговая реформа, пусть во Франции, едва ли возможна без согласований позиций партий с профсоюзами и объединениями работодателей. В таком случае понятно, что и те, и другие, и третьи относятся к элите. Они, разумеется, между собой в конкуренции, в жесткой борьбе, но в ней и формируются решения. Тут элита не в феодальном смысле – царь-батюшка, князья и графья, а элита как группа, осуществляющая функцию принятия решений. И так происходит потому, что только в процессе конкурентно-демократической борьбы они в состоянии что-то обществу предложить. Такая элита будет и номинальной, и реальной.

– По вашему мнению, насколько нынешняя российская политическая и бизнес элита соответствует своему статусу?

– С одной стороны, она действительно элита. Группа, которая пришла с Путиным, где доминируют силовики, выходцы с юрфака СПбГУ и прочие личные друзья, за прошедшие годы несомненно приобрели реальный элитарный статус. Другое дело, что у нее проблемы с транзитом власти – нет ясного механизма, нет конкурентного клуба. Задачи этой группы я бы видел в построении системы внутренней конкуренции. Ясно, что нужно менять состав, что людям в возрасте 60-65 лет пора отправляться на менее значимые должности, пора вводить на ключевые посты людей молодых, следующего поколения. Собственно, мы видим отставку за отставкой, людей меняют и это нормальный процесс. Но вопрос отбора остается: откуда они приходят и почему именно они? Сегодня системы в этом отношении нет, наш режим персоналистский, слишком многое на «ручном» управлении, а ведь для системы отбора не обязательно, чтобы была демократия, достаточно корпоративных процедур фильтрации, как это мы наблюдаем у современных китайских коммунистов.

– А эти процедуры отбора должны быть прозрачными?

– Не обязательно. Верхушка должна сама внутри себя организовать этот процесс ради самосохранения. Но только отбор должен быть не негативный, при котором проходят наверх люди, для развития страны негодные (но, например, лояльные или приятные правителю тем, что они льстецы, дураки или безвольные ничтожества), а позитивный. Как показывает многовековой опыт, единовластный правитель оперирует информацией, которую ему подсовывают советники. Даже если у тебя четыре спецслужбы, каждая будет по-своему информацию искажать. Тем более в современном обществе, где все так многообразно и уследить за всем невозможно. Механизмы демократические не зря придуманы, они даже здесь полезны. Отследить, как у тебя формируется элита, одному человеку трудно. У нас аппарат создается так, как сказано в «Горе от ума»: «Как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, ну как не порадеть родному человечку!». Вот и вся история про занятие должностей. Каждый человек формирует свою властную среду из тех, кто ему близок, на кого можно опереться, это естественный процесс. Каждый пытается пропихнуть своих людей независимо от того, хорошие они или плохие в государственном смысле. Если мы заинтересованы в том, чтобы госаппарат был эффективен (а надо сказать, что его роль в России очень велика по причине зажатия всего остального), чтобы ВВП как-то заметно рос, для этого мыши должны ловиться. Надо искать людей, способных их ловить, значит, нужно организовать внутриэлитарную конкуренцию.

– Получается, что у нас на первом месте лояльность высокая, а на втором уже деловые качества.

– Деловые качества сегодня востребованы по причине кризиса, стагнации и совершенно туманных перспектив, но система уже сформирована с фильтром лояльности. Поэтому нелояльных не осталось, все лояльны просто до последнего. Огромное количество желающих драться за любые посты во власти, проявляя нужную лояльность, и поэтому никто не собирается менять этот порядок отношений. Ведь инвестиции в лояльность уже сделаны и должны дать доход. Как политологи говорят, наш режим не является классическим авторитаризмом, но он является гибридным режимом, устойчивость которого я вижу именно в том, что издержки от его смены пугают и народ, и властные группы в равной степени. Только одни боятся перебоев с выплатой зарплаты и гречкой, а другие того, что система, к правилам которой они уже приспособились, в которой уже заняли какие-то приличные позиции и в которую уже многое инвестировали, рухнет.

– А какое место отводится политологами гражданскому обществу?

– Не будучи политологом, не смогу ответить на вопрос. В нынешней ситуации институты гражданского общества существуют, но разные институты имеют разную степень влияния. Всякий авторитарный режим предполагает, что граждане тихо живут своей жизнью. Гражданское общество – пожалуйста, но только все неполитическое, Что-то про кошечек, про собирание марок и т. п. Часть институтов гражданского общества, которые с политикой должны взаимодействовать и нужны для демонстрации того, что все в порядке, в этом случае подменяются своими имитациями. Таковы, например, в современной России политические партии и профсоюзы – это спойлеры, имитационные структуры. Это устраивает участников со всех сторон. Но общество все же дает ответ на такую стратегию власти, и состоит этот ответ в организации как бы встречной имитации. Теперь имитируется уже государство, и называется все это коррупцией. Вот это и есть наше гражданское общество. В самом деле, коррупция явление негосударственное и даже антигосударственное, поддерживается неформально, приносит коррупционерам выгоды. Плохо, что суммарный эффект для всего общества негативный – игра с отрицательной суммой, все вместе мы беднеем, в социально-политическом смысле деградируем, в моральном – испытываем разочарование и печаль. В общем, закон такой: упадок и развал институтов гражданского общества неминуемо приводит к упадку и развалу государства.

– В разные времена интеллигенция в России была оппозиционна власти. Должен ли гражданин стремиться влиять на власть?

– Институты гражданского общества могут проявлять политические устремления, но не обязательно. Это в России интеллигенция была оппозиционна. А в Германии весь XIX век интеллигенция абсолютно провластная, университетская профессура готовит элиту, госчиновников. И во многих других странах нашей оппозиционности не было. В России все это было по одной простой причине: у нас интеллигенция – это сословие, которое имело непонятный статус. С одной стороны, специалисты в России были нужны и их даже завозили из-за границы, а с другой стороны, значимого статуса им не давали, потому что этот статус может происходить не от аристократии, озабоченной сохранением своего исключительного положения, а от бюргерства, которого в России не было. А в целом царский режим вел себя совершенно безответственно и безмозгло, когда враждовал с собственной очень немногочисленной, а при этом очень патриотичной интеллигенцией. Ведь чтобы идти в революцию, надо быть патриотом, иначе не бывает. Впрочем, в те времена не было граждан, а были подданные. Это разные вещи. Гражданин – это соучредитель государства, и быть гражданином значит влиять на его жизнь, на осуществления политической власти.

– Как менялся статус в зависимости от образования?

– В конце 30-х гг. XIX в. в России в Могилевской губернии создали первое учебное заведение, посвященное сельскому хозяйству – Горыгорецкую земледельческую школу. Цель понятна – надо было развивать агрономическую науку, аграрную экономику, усваивать новые веяния западной науки по поводу селекции, удобрений, почвоведения и пр. А через двадцать лет в Москве учредили Петровскую академию –  ныне Тимирязевскую. Правительство понимало, что нужно делать, и кое-что делало. Но как повлияло существование этих учреждений на практику российского сельского хозяйства? Как говорят историки, очень незначительно. Только к концу XIX века, когда появились «экономии» и капиталистическое, а не общинное хозяйство, знания стали востребованы. А многие годы русский крестьянин отказывался от плуга, потому что считал, что «соха ивановна» лучше пашет, у него треть земли каждый год стояла под паром – он ее перепахивал и ничего на ней не сажал, хотя уже было известно, как нужно менять культуры на трех полях.

Недоверие к науке и к знаниям было со стороны народа огромное. Но не только со стороны народа. В этом смысле землевладельческая аристократия мало чем от народа отличалась. Если они были готовы искать способы, как эффективнее эксплуатировать крестьянина, то социальные науки они отвергали напрочь. Вот и сегодня российская элита не доверяет ни экономической науке, ни политологии, ни социологии. Если какие-то эксперты дают невыгодные с точки зрения власти заключения, их выгоняют, как Михаила Дмитриева, а если просматривается политический подтекст, то грозят уголовным преследованием, как было с Сергеем Гуриевым и его коллегами. Достаточно заглянуть в статьи и книги, одним из авторов которых является некто А. Э. Вайно, чтобы стало ясно, какого сорта кашей являются доморощенные социально-политические, управленческие и экономические теории, вызревающие в плане импортозамещения под теплым светом полуавторитаризма. Казалось бы, в нынешней сложной ситуации надо быть обостренно рациональным, искать решения там, где они могут быть – в современных социальных науках, а не в кружках научной самодеятельности, где их быть не может.

Гитлер, как известно, полагал, что есть физика правильная и неправильная – еврейская, а потому совершенно не жалел о том, что физики и математики еврейского происхождения из Германии уезжали. А к 1933 году Германия была, между прочим, мировым центром всех без исключения наук, опережая в этом отношении все другие страны. За учеными евреями почему-то уехали в Америку и все остальные, так что с атомной бомбой у Гитлера не получилось. Зато Америка стала мировым лидером в сфере науки и блестяще использовала этот шанс, достигнув универсального лидерства. Коммунисты практически уничтожили социальные и гуманитарные науки по идеологическим причинам, но ведь Сталин не верил ни в буржуазную биологию, ни в буржуазную кибернетику.

Сейчас никто не посягает на математику, физику, биологию. Но на социальные знания все еще посягают! Отсюда возникает пресловутый нооскоп. В это даже бессмысленно вчитываться, люди не считают, что научное знание политико-социальной проблематики может быть объективным; они считают, что результаты, которые дают исследования – это дезинформация, заказанная мировой закулисой. В общем, в России интеллигенция всегда была на подозрении и остается в этом странном статусе.

Петр Первый насаждал в России, честно скажем, чуждые ей науки и искусства, польза от которых не была народным массам очевидна. Сопротивление тому и другому продолжается: мы, мол, сами с усами и нам ваша экономика математизированная не нужна, и политические науки тоже, и социология. Чтобы ситуация изменилась, должен возникнуть мощный запрос на модернизацию, но я, честно говоря, не вижу для него оснований.

ПАТРИОТИЗМ КАК НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ

– Перечитывая вашу статью «Дефицит достоинства», обратила внимание на цитирование исследования «Левада-центра», чем гордятся россияне. Наибольший показатель – 44% гордятся российской историей. В памяти всплыло объявление президентом национальной идеи – патриотизм. Ставка на такую национальную идею – это наш главный конек и вчера, и сегодня?

– История штука сложная, в ней всякое есть. Сегодня Александр Архангельский говорил: в мире мы известны через космос, балет, литературу и авангардистов. Пусть это упрощенная схема, но все явления европейского происхождения. Балет изобрели во Франции, а в России только изящно развили; художники прекрасны и Лев Толстой велик, но и живопись, и художественная литература – все с Запада. Всякая техника военная – это продукт гонки вооружений, которая параллельными курсами шла в разных странах и опиралась на научные разработки, а наука тоже «оттуда». Россия со времен Петра догоняет Запад, причем с чудовищным напряжением сил, поэтому банальные вещи вроде мостов, тоннелей, ракет и т. п. рассматриваются не как вещи, а как героические достижения – при коммунизме каждый мост открывали торжественной церемонией.  

Знать свою историю полезно, и не только достижения, но и провалы, трагедии и глупости. История, однако, сегодня не лучше средство идентификации. Тут одно важное обстоятельство, о котором часто забывают. В среднем, лишь последние 100 лет в развитых странах есть гражданское равенство и политические свободы. Эмансипация масс – это очень свежее достижение. И вот теперь, чтобы полюбить историю, мне нужно найти в ней свое место. А каково оно? Те, кто любят Ивана Грозного или Сталина, вероятно, ассоциируют себя с ними или с их ближайшим окружением, так? А вот я вижу себя не в числе палачей, а в числе их жертв, не членом Политбюро и не боярином, а рабочим на заводе или крестьянином в глухой деревеньке, а также пехотинцем по колено в грязи. И моя судьба в любую историческую эпоху незавидна: меня эксплуатируют, гонят как пушечное мясо, надо мной издеваются – обманывают, всячески манипулируют, морочат голову религией, меня не считают за человека, отнимают мое жалкое имущество, бьют, если захотелось, убивают безо всякой жалости. И мне совершенно не нравится такое мое возможное прошлое, вернее, прошлое моих предков, а я не потомок ни дворян, ни членов Политбюро. Получается, что 99 человек из 100, если отдадут себе отчет в том, кто они и откуда, ничего хорошего для себя в истории не найдут, их место там ничтожное. И кто-то предлагает мне этой историей гордиться – историей тысячелетнего притеснения большинства людей? Нет уж, ничего в ней хорошего я не вижу.

Пора с этими историческими идентификациями расставаться, наша жизнь разворачивается из настоящего в будущее. Собственно, молодежь так и живет, в чем я ее горячо приветствую. И злокачественному этому историзму недолго осталось, об этом свидетельствует эпидемия установки памятников артисту Черкасову – то в виде Грозного, то в виде князя Владимира. Пародийность этих сооружений видна невооруженным глазом.

Лев Толстой в своей статье «Патриотизм и правительство» очень недвусмысленно пишет, что такое патриотизм: это ложная идея, которую государство придумало, чтобы иметь основания требовать от своих граждан подчинения. Лев Николаевич анархист, это понятно. Древние греки восприняли бы его с возмущением, но пишет он в эпоху подданства, а не гражданства. Древнегреческое представление о человеке: вне полиса ты являешься ничем, цель твоего существования – обретать счастье в полисной жизни. Когда человек счастлив: когда он пал на поле брани за родину. Я сегодня цитировал речь Перикла, это оттуда. Но мы-то в других условиях находимся. Мы живем по-прежнему в государстве, альтернативной формы сосуществования людей пока нет, и это государство слабеет, т. е. становится все менее эффективным. Я вообще сомневаюсь в том, что современное государство управляемо. Иллюзия этой управляемости держится благодаря тому, что те или иные отношения реализуются людьми в их горизонтальных связях и помимо государства. То, что вырастает поверх государства, все больше будет влиятельнее, чем оно само – таков эффект всеобщей образованности и пронизанности коммуникациями. Это государство мы теперь, после идей Просвещения, считаем сервисом, который сами себе создали, и патриотизм наш проявляется в том, что мы участвуем в политическом процессе и платим налоги. Сказать, что родина тебя к чему-то зовет, в такой конструкции нельзя. Тебя зовет сообщество, к которому ты принадлежишь, потому что ты его часть. И зовет оно тебя через механизмы политические, которые ты сам поддерживаешь и даже финансируешь. Тогда получается разумно: патриотизм как приверженность образу жизни, которого ты являешься соучредителем. Но вот когда режим гибридный, то граждане никакие не соучредители, а сильно младшие партнеры. Они, правда, все-таки уже не подданные и не сильно эксплуатируемые (в ресурсном государстве в этом нет нужды), но собрание бесправных миноритариев, у которых нет и не может быть основания для патриотизма, потому что от них ничего не зависит. Идея, которая сплачивает общество – соучредительство в государстве. Патриотизм не может быть идеей, если за ним ничего не стоит, он должен иметь конкретное воплощение.

– Но при этом народ на идею патриотизма так или иначе откликается. Значит, она работает?

– Что касается патриотической идеи, граждане у нас натренированные. Старшая половина населения помнит советскую власть и распознает, какие сигналы посылаются сверху. Если начальство говорит, сейчас у нас патриотизм, граждане понимают, что спорить бессмысленно и соглашаются. Дальше власть нам говорит: а теперь флаги поднимаем. Поднимаем флаги. А вот если затем оно нам скажет, сейчас добровольно жертвуем деньги на очередной памятник артисту Черкасову, то тут мы ответим да, но денег не пожертвуем. Надо понимать, что идет риторическая игра, имеющая свои пределы – граждане готовы подыгрывать власти, демонстрируя свою лояльность, но до поры до времени, пока это выгодно. Вот если жизненный уровень сильно упадет, тогда патриотизм начнет раздражать. Поле возможностей небольшое. Проблема властной группировки в периоды стагнации в том, что нужно лицо сохранять. Если ты отец народа, а у тебя экономический застой, надо что-то предпринимать отвлекающее, чтобы убедительно выглядеть, например, провозглашать национальную идею. Средний человек готов выполнить пожелание, приблизительно представляя, чем может пожертвовать. Сильно жертвовать он не собирается, только в игровом масштабе, но эффект коммуникации власти с обществом состоится. Назавтра можно провозгласить другую идею и т. д. Запас игровой стабильности равен запасу денег на прокорм играющих.

– Мы сегодня с вами беседуем в важный для страны день (18 сентября 2016 – Единый день голосования в РФ. – Прим. авт.). Вы ходите на выборы?

– Последний раз был в 1996-м году. Увы, уже тогда они были слегка подтасованы, поэтому и все последующие не вызывали доверия. А надо было отдать президентство Зюганову, не случилось бы ничего страшного, потому что институты важнее персон, мы сейчас имели бы совсем другую реальность. Кроме того, я чувствую, что объективно сегодня потребности в честных выборах нет. Выборы играют роль взаимного прощупывания власти и населения, в ходе которого население убеждается, что не зря подчиняется этой власти. Рассуждает оно так: они тут с выборами творят все, что захотят, причем демонстративно, значит настолько сильны, что ничего не боятся, а потому нам ничего и не остается, кроме как покориться. Эта игра в узнавание хозяина по носку его сапога под ребрами поддерживается с обеих сторон – без энтузиазма, но технологично. По-настоящему грустно только исполнителям: они, что-называется, вляпались, ведь ни друзьям, ни детям, ни внукам нельзя правду сказать, чем ты занимаешься, и это делает невозможным сознание себя порядочным человеком. Если учесть, что большая часть избирательных участков находится в школах и возглавляется директорами школ, можно представить, как это их раздражает.

– А это законно?

– А куда денешься: «Вам, Мариванна, оказана высокая честь», - приходится выполнять этот ритуал.

ЭСТЕТИКА – ЭЛЕМЕНТ НОВОЙ КУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ

– В лекциях вы рассказывали о трансформации культуры. Как сегодня гражданину понять свою культурную принадлежность?

– Будучи игроком в экономическом смысле, то есть располагая личным ресурсом, гражданин осваивает новые культурные формы, которые ему более выгодны и интересны. Например, некто освоил возможность дистантно работать и программировать в международной компании, живя на даче под Воронежем. Много разных вариантов предлагается, хотя их могло бы быть еще больше. В этот момент человек и делает свой культурный выбор и обретает даже независимость от окружения.

– Кроме глобализации, какие еще приметы времени определяют нашу культуру?

– Мы живем в эстетизированном мире. У известной части общества большая доля жизненной активности посвящена искусству, чтению, смотрению фильмов, посещению спектаклей и вообще стилистически продвинутому оформлению своей жизни. Люди этим озабочены, это каждодневная забота. Она связана с прической, ногтями, туфлями. Принадлежность тому или иному стилю придает нам приятное ощущение того, что мы, как говорится, в тренде, это важный аспект жизни, он нас эстетически приподнимает. Отсюда возникают круги нашего общения, наша лексика, мысли, места, где мы находим свою новую идентичность, поэтому и говорят, что люди бывают продвинутые и, как говорит молодежь, быдланы. Культурные явления дифференцируют общество.

Лекция «Кризис локальных культур и поиск новой идентичности». Часть 1. Сентябрь 2016

– То есть новая культурная норма состоит в том, чтобы быть продвинутым и пользоваться всеми благами цивилизации?

– Наверное, не культурная норма, а поведение относительно феноменов культуры. Новая культурная идентичность состоит в свободном поиске гармонии с собой, что, конечно, предполагает гармонию и с социальным окружением. Пользование благами цивилизации не означает, что ты как скотинка вычищен, хорошо откормлен и привит, ведь главное благо цивилизации как раз и есть свобода. Продвинутый стиль жизни показывает человека, который этой свободой пользуется и не связан рамками никакой локальной культуры.

– Человек снова должен быть прекрасен во всем, как у Чехова?

– Чеховская концепция в меньшей степени про эстетику, она больше про морально прекрасное. Как и у Достоевского красота, которая спасет мир – это не эстетика, а путь. По Платону красота – это гармония, то есть система соотношений. И если ты юродивый, потрясающе чистая душа, то как бы от тебя ни пахло, ты прекрасен. Тут за всем эстетическим скрывается трансцендентное моральное – бог. Современная эстетизация в корне иная, так как нет больше старой моральности – говорить о ней после двух мировых войн, Холокоста и ГУЛАГа невозможно. В моральной сфере ты должен быть функционален, т. е. уметь отвечать на вопросы жизни, отталкиваясь от общечеловеческих ценностей. Что это такое? Это снова права и ничего кроме прав, вытекающих из понимания человека как разумного, свободного живого существа, цель которого – счастье. Особенность прав, относящихся к общечеловеческим ценностям, состоит в том, что такое право каждый человек желает для себя, при этом совсем не обязательно, что он согласен дать такие права другим. И тут на первый план выходит стремление к уникальности, уже удачно спародированное мемом «НИКАКОЙ КАК ВСЕ». Понятное дело, чтобы претендовать на самобытность, надо уже быть и сытым, и одетым, и граждански свободным, но не претендовать на самобытность стыдно и дремуче.

Лекция «Кризис локальных культур и поиск новой идентичности». Часть 2. Сентябрь 2016 

– Итак, новая культурная идентичность складывается из чувства времени, повышающего планку наших стремлений, и уникальности, которую мы способны для себя создать?

- И быть господином самому себе. Возможность в социальном смысле двигать себя. Эстетическое в нашей жизни не просто доставляет нам удовольствие. Хотя некоторые произведения не радуют глаз, некоторые книги не радуют литературное чутье, некоторая музыка не радует ухо. Но через эстетику мы получаем представление о возможных соотношениях вещей в мире в абстрактной форме. Поэтому человеку, который влачит самое жалкое существование и еле сводит концы с концами, эстетическое вообще не нужно, потому что он не решает вопрос о перестройке негармонического в гармоническое; там другие сюжеты, он ищет еду.

Наслаждение прекрасным всегда было чем-то элитарным, но сегодня в силу богатства общества эстетическое стало достоянием многих. Почему это не избыточно? Уже независимо от политики государства мы определяем свою собственную судьбу. Еще сто лет назад на этом месте нами бы руководили семья, церковь, государство. А сегодня мы становимся королями и президентами себя, и здесь нам необходимо чутье на гармонию, чтобы держать баланс. Мир феноменов эстетического помогает разобраться, что к чему, а человек, который плохо понимает балансы, вечно попадает в дурацкие ситуации. Все и вся окультуриваются, потому что это воздействует на статус.

Но, конечно, у высоких стремлений есть низкие заместители, такой эстетический «доширак» – айфоны и автомобильчики – эти главные фетиши потребительства, дающие парадоксальное, но приятное ощущение значимости в этом мире.

– Какие положительные влияния оказывает современная культура?

– Обладание чем-либо приподнимает. Людей, которые в это вовлечены, все-таки труднее обмануть. Пролетариат XIX века и начала XX до такой степени вовлечен не был и поэтому поддавался на всякие приманки. Сейчас это не так просто, а значит, не так плохо. Общество в этом смысле стало гораздо труднее сбить с толку, потому что у каждого есть запрос к миру, есть претензия. Это дополнительная гарантия устойчивости.

Беседовала Ирина Трофимова